О художнике
Я не искусствовед, я — историк, историк культуры.
В истории же культуры для меня наиболее значимой всегда была проблема человека и эпохи: человек как представитель поколения и сформировавшиеся его социокультурная среда, каждого своя, и время, одно для всех;
психология определения пути и выбора жизненной цели;
личность как автономный субъект — творец собственной судьбы и своего дела;
творчество и эпоха — эффект их взаимного резонанса.
В отечественной истории конца XIX – первой половины XX века для нас особый интерес представляют характеристики и судьбы поколения 1881–1900 годов рождения — второго пореформенного поколения россиян, рожденных свободными.
Если говорить о сфере культуры, то это поколение должно было вступить в активную творческую жизнь и начать плодоносить — в искусстве быстрее, в науке несколько позже, плодоносить, однако, неизмеримо обильнее и богаче, чем поколение его психологически еще полусвободных родителей — где-то после 1905–1910 годов.
Большинству из них, однако, волею исторических обстоятельств не было дано реализоваться вовремя.
Из-за войны, революции, а затем Гражданской войны им пришлось задержаться в самореализации и потом искать ее пути в условиях принципиально иной исторической эпохи и уже не по правилам жизни гражданского общества, расширявшего свою сферу в России в драматических коллизиях начала XX века, а совсем по иным правилам.
К этому поколению, к его эпицентру принадлежал и мой отец — художник Н. В. Кузьмин.
Предлагаемый вниманию читателя материал — попытка посмотреть на линию его жизни не столько через очевидные внешние обстоятельства и индивидуальные вехи его творчества, сколько через менее очевидную внутреннюю социокультурную подоплеку и логику событий, логику становления его мироощущения и понимания себя как личности, своего места и своего предназначения в мире, и главное — через судьбы его поколения.
Возможно, получились пока фрагментарные наблюдения, относящиеся в первую очередь к первой половине пути, по-видимому в чем-то субъективные, даже идеализированные, отчасти совпадающие, а отчасти не совпадающие с имеющимися трактовками, в том числе и с тем, что он писал о себе сам.
Но то было подцензурное время, когда даже интонация подачи событий была задана наперед и когда сказать то, что действительно думаешь, было зачастую просто невозможно.
Я помню, как он возмущался тем, что издатели отказывались включать в книгу его воспоминаний «Круг царя Соломона» невинную главку «Вера отцов», заподозрив в ней скрытую пропаганду религии.
Они сделали это лишь после того, как ему, следуя технологии тех лет, удалось сначала «пробить» ее газетную публикацию.
Сегодня пришло время взглянуть на события по-иному — в ином временном масштабе и ином общественном контексте.
А для этого нужно сломать семидесятилетнюю корку официальной фальши, отрешиться от одномерных черно-белых схем общественного и культурного развития, преодолеть инерцию въевшихся стереотипов и оценок, уйти из-под вчерашней тени назначенных авторитетов.
Предлагаемые заметки, строго говоря, не биография художника, а, скорее, историко-культурный комментарии к ней.
И я надеюсь, что они помогут приблизиться к пониманию действительной логики судеб второго пореформенного поколения, сыгравшего столь значительную роль в русской культуре XX века.
Для меня эти заметки также и долг перед памятью родителей.
***
Николай Васильевич Кузьмин прожил долгую жизнь: он родился еще при императоре Александре III — 19, по старому стилю 6-го, декабря 1890 года, — а умер, когда уже шла перестройка, — 1 января 1987 года.
Нетрудно себе представить, сколько разных эпох сменилось в нашей истории за это столетие и через какие контрастные времена прошла эта одна человеческая жизнь.
Коля Кузьмин был первым ребенком в семье Василия Васильевича и Елены Михайловны Кузьминых, портных из уездного городка Сердобска Саратовской, тогда, губернии.
Время его детства — время продолжающегося, исторического по своей значимости социального перелома: в российской глубинке разворачивается и закрепляется переходный период, начатый Великими реформами 60-х.
Дедушки и бабушки маленького Коли — садовник, смотритель барских купален, кружевница и, кажется, горничная — вес без исключения крепостные крестьяне Кирсановского уезда Тамбовской губернии, деревня Вороновка и соседние.
Сам отец вряд ли вообще бывал там, но когда в середине 60-х после плавания с друзьями по Вороне я перечислил ему названия встречавшихся за Кирсановом деревень, Инжавино, Балыклей, Красивка, он назвал это «музыкой детства»: все они, составлявшие место действия домашних рассказов его родителей, сохранялись у него в памяти и 70 лет спустя.
Все Колины дедушки и бабушки безземельные дворовые помещиков Карташевых, а после воли, прислуга у господ Лебедевых, Негребецких, Вольгортовых, Баратынских, тех самых, кстати, что в начале XIX века дали России замечательного поэта.
Все они русские, хотя, судя по всему, дедушка Коли со стороны матери, садовник Михаил Дронов, имел и тюркские корни.
Таким образом, в новое, неведомое пореформенное время поколение дедушек и бабушек вступало, представляя самые бесправные и неимущие низы русского общества — безземельную часть его крепостной массы.
Отсюда следует, что вековой уклад крестьянской крепостной жизни не был для маленького Коли какой-то абстракцией.
Тридцать с небольшим лет спустя после реформы крепостное прошлое в силу колоссальной инерции его традиций, его менталитета, включающего в себя «органическое» чувство незащищенности и страха перед насилием, чувство подчиненности и постоянной зависимости еще не ушло за исторический горизонт.
Оно еще присутствует непосредственно в опыте старшего поколения семьи, сохраняется в текущей памяти, актуализируется в каждодневных разговорах.
Вот бабушка Настасья Семеновна, в молодости крепостная кружевница у господ Карташевых.
Разговаривая с внуком, она делится разными воспоминаниями, но среди них Коля запоминает одно, о том, как барыня распорядилась высечь Настю: завистливый глаз барской гостьи обнаружил в выполненных ею кружевах маленький узелок.
«— Бабушка, а ты бы от них убежала, — советует уязвленный несправедливостью и насилием внук.
— И-их, Колюшка, куда убежишь!..»
Для меня сейчас, в конце второй половины XX века, столь невероятно изменившей мир на протяжении неполной человеческой жизни, удивительно то, что сам описываемый разговор происходит всего за 35 лет до моего рождения.
Таково поколение дедушек и бабушек: оно прошло большую часть своей жизни в крепостном состоянии.
Следующее поколение — родители.
Они, равно как и многочисленные дядья и тетки Коли с обеих сторон, уже свободные люди, по крайней мере социально.
Это первое поколение свободных и первое поколение горожан, так как в деревне их уже ничто не держало).
Все они мещане, в большинстве своем обученные разным ремеслам и профессиям: мастеровые, портные, механики, писари, приказчики и тому подобное.
Детская память цепко зафиксировала целостный пласт этого быта, учитывая переходность эпохи, полукрестьянского-полумещанского, полусословного-полусвободного.
Как видно из воспоминаний отца, культура этой среды в своей основе еще вполне традиционная, народная, корнями идущая от крестьянства.
В ее фундаменте прежде всего устная традиция.
Внешнюю ткань домашних разговоров, живо воспроизведенных в мемуарах две трети века спустя, составляют байки, прибаутки, поговорки-афоризмы, сказки, устные предания.
При всей их кажущейся хаотичности внутренне они имеют некий каркас — фиксируют необходимый свод испытанных «правил жизни», обязательных для исполнения.
Роль авторитетного знатока этих правил играет в молодой семье Кузьминых дальняя родственница бабка Анисья.
«Бабка, — вспоминает художник, — знала все, что полагалось делать во всех случаях жизни: при сватовстве и на свадьбе, на похоронах и крестинах, по каким приметам покупать корову или петуха, врачевала болезни и толковала сны».
Сегодня многие из этих с уверенностью употреблявшихся правил жизни выглядят как дремучие предрассудки, не вызывающие никакого умиления перед родной стариной.
Так, по совету и с помощью бабки Анисьи Колима мать решает попробовать народное средство, помогающее «от детского крику»: маленького Колю, предварительно обмазанного тестом, сажают на лопате в не остывшую еще печь.
Сегодня я хорошо помня свою бабушку, а она умерла в 1958 году, помня заведенный ею в доме рассудительный порядок вещей, не могу себе этого и представить!
Следует специально отмстить, что системе ценностей этой свободной мастеровой среды была присуща одна очень важная, в плане социокультурной перспективы, новая черта: превыше всего здесь ценился высокопрофессиональный труд, подлинность, органически не принималось все, что делалось «для шика», «для форса», «на выхвалку».
Народную мещанскую среду эту не следует, вместе с тем, идеализировать.
Это был мир, где преобладали простые, практические, даже утилитарные представления, правила и отношения, выработанные длительной и тяжелой борьбой за существование.
Детство Колиных родителей, да и всех родственников из их поколения, было трудным, часто сиротским и, как правило, с малых лет проходило «в людях».
Можно даже сказать, что «в людях» — это была норма.
Добавим, что само по себе мещанское хозяйство было еще невозможно без огорода, скотины, птицы, что накладывало соответствующий отпечаток на весь домашний уклад.
Эта среда в целом была беззащитна перед болезнями.
У Коли ной мамы умерло несколько детей.
Нередким здесь было и пьянство.
«Сколько их, запойных пьяниц, прошло перед глазами моего детства», — пишет отец в «Круге царя Соломона».
Эта среда со своим традиционным образом жизни была во многом самодостаточна.
Она, как правило, нс испытывала необходимости выхода за рамки устной народной культуры, не ощущала дополнительно насущной и постоянной потребности в чтении — в журналах, тем более книгах.
Характерная деталь: имевшиеся в семье несколько разрозненных томиков Лермонтова хранились не в доме, где полки для книг еще не было заведено, а в ларе на погребице.
Возможно, впрочем, и для того, чтобы не растащили посетители, но это не меняет дела.
Эта полусословная среда была еще в значительной степени герметична.
Для детей здесь, естественно, предполагалась та же жизнь и то же ремесло, что было в руках родителей.
Детям стремились дать простые и надежные ремесленные профессии, способные обеспечить, может быть, не очень богатое, но относительно стабильное существование.
«Садись-ка, сынок, на каток, берись за иголку, — уговаривал юного Колю отец. — Будешь закройщиком, плохо ли?
Знаешь, сколько получаст закройщик у Манделя?»
Каток — это портновский стол на козлах, на нем сидят, поджав под себя ноги.
Культура этой среды не исчерпывается народной традицией: она прочно переплетена с религией.
«Я рос, — вспоминает художник, — в богомольной семье, где строго соблюдались постные дни и плеть в среду или пятницу яйцо считалось большим грехом, где полагалось по субботам ходить ко всенощной, а по воскресеньям к ранней обедне, где ежегодно в Великий пост все говели, исповедовались и причащались святых тайн, где ежедневно по утрам и вечерам каждый шептал перед образами утренние и вечерние молитвы, где освященная вода хранилась в бутылочке и употреблялась как первое и испытанное средство при всяких болезнях».
Религия была органичной частью заведенного домашнего ритма жизни.
«Отец всегда вставал раньше всех в доме.
Умывшись, он становился столбом перед иконами, шептал молитвы, клал поклоны.
Потом у икон молились мать и бабушка.
Следили, чтобы и дети не забывали молиться.
Если кто торопился и чересчур быстро управлялся с религиозными обязанностями, тому говорили: «Что же это? — одному кивнул, другому моргнул, а третий сам догадался? Иди перемаливайся!»
Эта как будто будничная, может быть, даже приземленная легкой иронией интерпретация заведенного домашнего порядка объясняется, на мой взгляд не только последующим жизненным опытом, но и временем написания воспоминаний — 60-е годы.
На самом деле, мне кажется, роль религии в формировании мира чувств Коли Кузьмина была более значительной, но я этого коснусь чуть ниже.
В этой связи понятно, каким естественным для семьи было такое отнюдь не будничное дело, как поездка Колиной матери в августе 1903 года на богомолье в Саров.
Решение об этом у нее возникло, по-видимому, несколько ранее, после смерти двоих детей.
За месяц до поездки, в июле 1903 года, в Сарове состоялась церемония открытия мощей преподобного Серафима.
В ней принимала участие и императорская чета.
Позже считалось, что императрица родила долгожданного наследника, Алексея, именно после купания в Живоносном Саровском источнике.
Впечатления матери о природе, о Дивеевском монастыре, о церквах Сарова, о самом богомолье и всей атмосфере этого необычного действа еще долго оставались живым предметом домашнего обсуждения.
Итак, традиционная народно-религиозная культура как основа.
В этом сплаве заключалась, выражаясь языком современной науки, базовая матрица «жизненных смыслов» и сама ментальность среды, определявшие весь домашний уклад семьи, цели и правила жизни.
И это был первый фактор формирования духовного мира, мира чувств и мыслей мальчика Коли Кузьмина.
И вместе с тем быт конкретной семьи Кузьминых — это все-таки уже переходный быт, в котором параллельно, «нераздельно и неслиянно», сосуществуют, с одной стороны, все менее соблюдаемые старые народные традиции, а с другой — расширяющиеся новые правила, обусловленные новыми потребностями.
Постепенно формируется переходный образ жизни, уже не являющийся абсолютной копией обычной мастеровой среды.
В нем все меньше советов от бабки Анисьи, от народного знахарства, хотя Коля научился у тетки-монашки, сестры матери, заговаривать кровь, и постепенно все больше от городской культуры.
«Гадательным кругом царя Соломона или предсказателем будущего в 150 ответах» пользуется для прогнозов только бабушка.
Взгляд на жизнь остальных взрослых, несмотря на широко сохраняющуюся веру во всевозможные приметы, уже не требует этого.
Коля вспоминает великую реформу, проведенную в доме матерью, переход от еды из общей миски к индивидуальным жестяным эмалированным тарелкам.
Тогда же в доме появились зубные щетки и зубной порошок, йод для ссадин вместо паутины и тому подобное.
Итак, целостность традиционной культуры, ее герметичность и самодостаточность все более нарушается другой, городской профессиональной культурой, отчасти адаптированной для низов, а отчасти оригинальной.
А в ней, другие понятия, другие герои и, главное, другая личность, мир, построенный на другой системе ценностей и отношений.
Первой книгой, по которой пятилетний Коля учился читать, был затрепанный томик Лермонтова.
«Отец, — вспоминает Коля, — знал довольно много лермонтовских стихов, но особенно любил строки:
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он,гонимый миром странник,
Но только с русскою душой».
Значит, они отвечали какому-то сокровенному, хотя, может быть, и неотчетливому еще новому самоощущению простого русского человека, принадлежащего к первому поколению свободных.
Вся семья была грамотной, кроме бабушки, более того, перешедшей к систематическому чтению и постепенно расширяющей журнальный круг чтения.
Выписывали в разнос время «Здравие семьи», затем «Ниву», «Родину», «Север», «Вокруг света», позже — «Журнал для всех».
Многие из журналов были с хорошими иллюстрациями, сопровождались, при желании и, разумеется, при возможностях, литературными приложениями.
Интересно было бы покопаться в психологических корнях этой возрастающей тяги к периодике.
Новый ли, свободный социальный статус и новый образ жизни давали ощущение недостаточности народной культуры и самопорождали потребность в новой культуре?
Или это была одновременно также и потребность выхода за ставшие тесными корпоративные и локальные рамки местной провинциальной среды, гражданская потребность включенности в гравитационное поле «большого мира», ощущение связи и единства с ним?
Их тогда, в эпоху отсутствия радио и телевидения, и удовлетворяли прежде всего массовые периодические общественные журналы.
Помимо журналов, свидетельствовавших о возникновении новых духовных запросов семьи, следует упомянуть и еще один факт того же ряда: всегда, вспоминает Коля, когда отец брал его с собой в Саратов, они непременно посещали Радищевский музей.
Там мальчик и увидел впервые картины Репина, Боголюбова. Нестерова, Переплетчикова.
Созданный в 1885 году А. П. Боголюбовым, внуком Радищева, специально как общедоступный музей живописи, кстати, первый в провинциальной России, саратовский музей не мог не оставить в душе Коли сильного впечатления.
Быт семьи, таким образом, совсем не выглядит статичным, замкнутым, приземленным и убогим, с непременным тревожным фоном предрассудков, нестабильности и безысходности, к чему мы привыкли по многолетним идеологическим клише.
Семья эта, скорее, может быть названа благополучной.
Детей, во всяком случае, уже не отправляют «в люди».
В этой семье не было пьянства.
Не было в окружении Коли и фигур деспотического склада, чем, как мы знаем, было отравлено детство Чехова или Горького, протекавшее в полукупеческой-полумещанской среде.
«Я рос, — вспоминает художник, — на воле, как растут дети в простых семьях у нестрогих родителей».
Отец Коли отличался мягким характером.
Главным организатором в доме, как видно, была мать, женщина безусловно незаурядная.
Для Колиных родителей, при всех трудностях их бытия, доминантой настроения было все же вполне оптимистическое ощущение себя в мире, где они, на своем социальном уровне, разумеется, достаточно самостоятельные люди и где уверенность в завтрашнем дне дают здравый ум, честность, собственные руки и мастерство.
Сужу хотя бы по тому, что дела у молодой четы мастеров-портных Василия Васильевича и Елены Михайловны Кузьминых, перебравшихся в конце 80-х годов прошлого века из тамбовского Кирсанова в соседний живописный уездный городок Сердобск Саратовской губернии, шли, может быть, без больших взлетов, но неплохо.
Сначала они снимали квартиру, затем купили в рассрочку небольшой дом на набережной Сердобы, где родился Коля и остальные дети), а в 1916 году выросшая семья переехала в нагорную часть, в более просторный, «городской» планировки дом с садом на Солдатской улице.
Его кто-то из местной верхушки построил для своей дамы сердца.
Этот дом, кстати, стоит еще и поныне.
Такова была эта среда, первое, начальное условие, чтобы талант, которым был отмечен Коля, мог обнаружить себя.
Ибо, родись он в крестьянской, значит, с большой вероятностью, неграмотной, семье, его талант, скорее всего, не смог бы так проявиться.
Правда, сама по себе мещанская среда как условие еще недостаточна для того, чтобы этот талант мог реализоваться, тем более стать стержнем жизни» ее смыслом, призванием.
Важно, однако, то, что мещанская среда переходного периода, как мы видим, не абсолютно замкнута в себе и не статична, она открыта, как бы «бикультурна», точнее «бисубкультурна», содержит потребность и возможность выхода, прежде всего через журналы, за рамки традиционной народной культуры в пространство культуры городской, культуры профессиональной.
Она демонстрирует движение и развитие в этом направлении.
А в профессиональной культуре — другой главный герой: свободный человек, индивидуальность, личность.
И его главные проблемы субъектная независимость и суверенность, причем не только по социальной «вертикали», но и социальной «горизонтали», свобода самореализации, человеческое достоинство и честь, высокие гражданские идеалы и цели жизни.
Эта культура пробуждает и развивает внутренние духовные стимулы для личностного развития и социального роста человека.
Здесь открывается, таким образом, поле действия новых психологических факторов, новой мотивации, оказывающей сильнейшее влияние на индивидуальный выбор дальнейшего вектора жизни, стимулирующей возможную теперь социальную мобильность.
Итак, Коля Кузьмин — свободный и горожанин, мещанин, во втором поколении.
И это социально-типологическое обстоятельство ключевое.
Оно, впрочем, требует специального объяснения, несколько уводящего в сторону от конкретной биографии, но для ее понимания совершенно необходимого.
Дело в том, что социальные, с одной стороны, и культурные и психологические, с другой, процессы перехода от традиционного общества к гражданскому, при всей их взаимообусловленности, - объективно неодновременны, гетерохронны, и даже разорванны.
Первое социально свободное поколение 1861–1880 годов рождения тем не менее культурно и психологически еще зависимо.
Это поколение воспитано крепостными родителями и потому в значительной степени продолжает жить в системе ценностей и норм традиционной культуры.
А это — заданный горизонт традиционных целей, ограниченный сознанием пожизненной сословной принадлежности, правила жизни. воплощенные в нормах старой сословной морали, опутывающих человека диктатом разнообразных коллективистских предписаний применительно к его социальному статусу и сковывающих свободу индивидуальной субъектности, психология несвободы, подчиненности, сервильности.
У Коли Кузьмина на всю жизнь осталась в памяти заискивающая манера разговора отца с заказчиками: «Сию минуту-с... Будьте покойны-с... Не Теснит-с?.. Останетесь довольны...».
Второе поколение социально свободных — психологически более свободно.
У него уже нет прежнего ощущения фатальной прикованности к своему сословию, сама жизнь предоставляет возможность и даже побуждает пробовать и пытаться преодолевать его барьеры, «настраивает» на социальные перемещения.
И это принципиально меняет мотивацию, направляя ее, так сказать, «вовне» привычною круга.
Поэтому именно для второго поколения свободных, поколения, воспитанного свободными родителями, в качестве центральной со всей остротой встает культурно-психологическая проблема преодоления норм и стереотипов, заданных прежней сословной системой, ее ограниченных ценностно-целевых горизонтов, проблема «построения себя» как автономного и суверенного субъекта, как действительно независимой, самостоятельной, свободной и ответственной личности, «заряженной» новыми, гражданскими идеалами и целями, как человека гражданского общества, обладающего полноценной «свободой воли», ощутившего чувство собственного достоинства и не допускающего принуждения в отношении себя, равно как и не позволяющего себе того же по отношению к другим.
Но эта культурно-психологическая «автотрансформация» личности требует прежде всего осознания, а затем, ежедневных целенаправленных волевых усилий с тем, чтобы действительно стать внутренне свободным: не хотеть зависеть и уметь не зависеть от чужой воли, коллективной и индивидуальной, даже в самых завуалированных се формах, быть самостоятельным, следовательно, уметь ставить индивидуальные цели и принимать индивидуальные решении, не совпадающие, идущие вразрез с традициями и предрассудками среды, научиться управлять собой и, значит, преодолевать себя; обрести чувство собственного достоинства; быть ответственным, в том числе и по отношению к самому себе.
Последнее позже станет у Н. В. Кузьмина одним из непременных принципов оценки людей, отмеченных талантом.
Эта проблема второго поколения свободных выходит за рамки обычной коллизии «отцов и детей».
В переходный период, выступая как проблема смены исторического типа личности, она обретает характер и масштаб принципиального социально-исторического водораздела.
Само общество и государство решают ее «поступенчато»: сначала в общественном, в том числе и педагогическом, сознании происходит смена идеала человека с сословного на гражданский и, соответственно, смена воспитательного идеала, а затем наступает черед педагогики и школьной практики.
В отечественной педагогической мысли необходимость такой смены воспитательного идеала и цели воспитания была поставлена в 1833–1834 годах в недолго просуществовавшем в николаевской атмосфере «Педагогическом журнале» Е. О. Гугеля, П. С. Гурьева, и А. Т. Ободовского.
Наиболее же отчетливо и энергично эта идея была выражена и 1856 году Н. И. Пироговым в его знаменитых «Вопросах жизни», имевших огромный общественный резонанс и сыгравших большую роль в школьных реформах 60-х годов.
Закономерно поэтому, что все эти насущные для переходного поколения вопросы встают в определенный момент и перед Колей Кузьминым, знаменуя необходимый этап становления личности.
И потому не случайно в 1905 году четырнадцатилетний Коля переписывает к себе в тетрадь восемь заповедей самовоспитания из ставшего знаменитым письма А. П. Чехова брату Николаю.
Это письмо, написанное еще в 1886 году, было только что опубликовано в «Журнале для всех» в воспоминаниях об Антоне Павловиче другого брата — Михаила.
Этот прочно забытый в обстоятельствах возврата к социальному коллективизму, но широко известный в свое время свод правил, нравственный кодекс самостоятельной личности, заслуживает быть воспроизведенным достаточно подробно, - как в целях понимания интересующей нас биографии, так и потому, что в нынешних обстоятельствах, по логике современного этапа нашего развития, он должен был бы заново обрести актуальность.
«Воспитанные люди... должны удовлетворять следующим условиям:
1. Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы...
2. Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам.
Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом...
3. Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.
4. Они чистосердечны и боятся лжи как огня.
Не лгут они даже в пустяках.
Ложь оскорбительна дли слушателя и опошляет в его главах говорящего.
Они не рисуются, держат себя на улице также, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии.
Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают...
5. Они не уничижают себя с той целью, чтобы вызвать в другом сочувствие...
6. Они не суетны.
Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомство со знаменитостями...
7) Если они имеют в себе талант, то уважают его.
Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой...
Они горды своим талантом...
8) Они воспитывают в себе эстетику...
Им нужна mens sana in corpore sano.
И так далее.
Таковы воспитанные...
Чтобы воспитаться и не стоять ниже уровня среды, в которую попал, недостаточно прочесть только Пикквика и вызубрить монолог из Фауста...
Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля...
Тут дорог каждый час...»
Этот сформулированный Чеховым свод безусловных правил самовоспитания, самодисциплины, построения себя как свободной, независимой и ответственной личности, не случайная импровизация.
В нем, всеобщий и необходимый опыт второго поколения свободных, без которого оно просто нс могло бы состояться.
«Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупали ценою молодости», — замечает Чехов в 1889 году в ставшем впоследствии не менее знаменитым письме А. С. Суворину.
И далее: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая».
Не удивительно, следовательно, что совсем не предназначавшиеся для публичной жизни эти чеховские письма приобрели затем в нашем общественном сознании столь заметный широкий и устойчивый резонанс.
И не случайно поэтому, шестьдесят лет спустя, в воспоминаниях о К. И. Чуковском Н. В. Кузьмин с благодарностью заметит, что среди российских литературных критиков начала века именно Чуковский, вопреки всем господствовавшим тогда оценкам и характеристикам Чехова как сумеречного «певца печали», откроет писателя именно как человека большой воли и мужественности, человека ясной и несуетливой души.
Как видно из дат обоих чеховских писем, русская история как будто специально позаботилась о том, чтобы второе поколение свободных своевременно получило этот устав нравственного самостроительства.
Вспомним, что Чехов-дед Егор Михайлович выкупился «из крепости» в 1841 году, за 20 лет до реформы.
Его слова: «Я глубоко завидовал барам, не только их свободе, но и тому, что они умеют читать» — говорят о ясном понимании недостаточности свободы без культуры.
Социокультурные корни феномена А. П. Чехова, особой значимости и необычайного резонанса его творчества заключаются в том, что, будучи рожденным в 1860 году, писатель лишь хронологически принадлежал к первому пореформенному поколению: исторически же, социально и психологически, опережая свой век, он относился уже ко второму поколению свободных.
И к чеховскому письму Суворину сегодня мы для исторической полноты картины могли бы добавить лишь то, что и дворяне не сразу получили эти качества «от природы даром».
Для дворян те же непростые вопросы освобождения от диктата неукоснительных сословных норм и правил, диктата, запечатленного в формуле: «Ах, Боже мой, что будет говорить княгиня Марья Алексевна», потребность обретения свободной гражданской нравственности и достоинства стояли на три-четыре поколения раньше.
Вспомним наставления Пушкина в кишиневском письме 1822 года брату Льву, это те же правила жизни, имеющие целью оградить достоинство и независимость личности.
Их смысл: будь сдержан со всеми и особенно с вышестоящими, «фамильярность всегда вредит», это позволит избежать унижений; не проявляй услужливости, люди принимают ее за угодливость; никогда не принимай одолжений: одолжение чаще всего коварство; избегай покровительства, оно подчиняет и унижает, никогда не забывай умышленной обиды... и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление; если средства или обстоятельства не позволяют тебе блистать, не старайся скрывать лишений, мелочные ухищрения тщеславия делают человека смешным и достойным презрения; никогда не делай долгов, нужда лучше, чем возможность оказаться бесчестным или прослыть им... и так далее.
И это были не только благие советы — это были новые правила жизни, которым поэт целеустремленно стремился следовать сам.
Вспомним, например, его трудный, критически значимый для него разговор с Николаем, первым лицом государства, в Кремле в сентябре 1826 года.
Этот разговор, по имеющимся свидетельствам, Пушкин с большим достоинством выдержал «на равных».
Знаменательна в этом плане и оценка поэтом своего разговора с царем при неожиданной встрече в Царском Селе летом 1831 года.
«Черт возьми, почувствовал подлость во всех жилах», — пожаловался он Л. О. Смирновой, недовольный собой.
Отметим, однако, здесь у Пушкина уже целую историческую дистанцию от осторожного державинского «истину царям с улыбкой говорить»!
Закономерность, следовательно, опять-таки в том, что Пушкин, равно как и декабристы, тоже второе 1782–1801 свободное поколение, поколение дворян, рожденных «совсем» свободными? освобожденными от повинности обязательной государственной службы.
Указ Петра III «О вольности дворянской», датированный 18 февраля 1762 года, практически на 100 лет опередил «Положение 19 февраля 1861 года», отменявшее крепостную зависимость крестьянства.
Догадка о некоей специфике второго поколения свободных родилась вообще-то почти полтора века назад.
Еще Герцен, характеризуя истоки декабризма, говорил о декабристах как о втором поколении «непоротых дворян».
Но вернемся к типологии второго поколения свободных по реформе 1861 года и к интересующей нас биографии.
Итак, среда, а в ее рамках — семья, постепенно «втягивавшаяся» в переходный образ жизни с его новыми, хотя и скромными социальными возможностями.
Это первая совокупность социальных и культурных условий и предпосылок, сыгравших необходимую роль в становлении личности и тем самым таланта Коли Кузьмина.
Следует добавить: необходимую, но, очевидно, еще недостаточную.
Попробуем охарактеризовать теперь и другие благоприятные внешние социальные и культурные факторы.
К следующим социальным условиям я бы отнес идущую реально разгерметизацию сословий как один из процессии постепенного формирования гражданского общества и присущих ему отношений.
Если в поколении родителей еще существуют глубочайшие, практически непреодолимые социальные, сословные, барьеры, городской судья своей жене: «Рита,ты видела, как рисует мальчик твоей модистки?» главка «Судья и Венера« в «Круге царя Соломона«, то дети, школьники городскою училища, общаются уже на равных, хотя Коля попадает в дома этой социальной среды чаще в качестве репетитора: природные способности оказываются на время важнее сословных преимуществ.
Однако этот контакт сред и культур — явление для того времени уже совсем не исключительное.
Вспомним хотя бы подростковые и юношеские годы С. Есенина.
Вывшая когда-то неприступно-замкнутой среда свободных сословий все более вынуждена раскрываться, ревниво-нехотя допуская к золотым запасам своей культуры новых жаждущих.
Впрочем, справедливости и точности ради надо отметить и отдельные случаи сознательного встречного движения «сверху», чаще, впрочем, со стороны служилого, реже — поместного дворянства.
И тогда происходило соприкосновение с материком другой культуры, с другим интеллигентным образом жизни, не похожим па простой мир портновской мастерской.
Вот, например, впечатления Коли от дома приятеля-одноклассника по городскому училищу, у которого он на протяжении пяти лет бывал чуть ли не ежедневно:
«Боже, какое великолепие — лампа под зеленым абажуром, железная кровать, этажерка с книгами — даже завидно...
Вообще мне в этом доме нравилось все.
Здесь разговаривали друге другом, не повышая голоса; не кричали на прислугу, не устраивали скандала из-за двойки и прорванных штанов, даже с кошкой и собакой обходились ласково.
Здесь было мною книг и журналов, за столом у них я никогда не видел шумной компании за водкой и картами».
Был и еще ряд таких домов, куда он, будучи постарше, попадал уже в качестве репетитора своих ближайших сверстников.
Следствием «встречи» с этой иной культурной средой стал качественно изменившийся доступ к журналам и книгам.
Это был очень важный канал развития, сыгравший огромную роль: мальчик Коля Кузьмин, оказавшийся страстным книгочеем, получил не просто редкостную возможность удовлетворять свое ненасытное любопытство, ему открылся доступ к «настоящей», профессиональной литературе.
Вообще, как он пишет о себе, «Воспоминания о книгах», читать он научился пяти лет, а покупать книги начал с семи.
С девяти лет он стал брать годовые комплекты «Нивы» с историческими романами Всеволода Соловьева и Салиаса у старого «барина Дроздова», жившего неподалеку.
В подростковом же возрасте эти возможности, как было показано, расширились необычайно.
Эта рано возникшая и развившаяся любовь к книге оказалась сильным чувством, страстью, постоянной неутолимой тягой к источнику духовного переживания и наслаждения, инструментом связи со всеобщим хранилищем разума и чувства.
Если говорить о журналах, то впоследствии отец среди всей общественно-литературной периодики специально выделял «Журнал для всех», главка «Воспоминания о книгах» в сборнике «Давно и недавно», «Наши с Федей ночные Полеты».
Это издание было широко распространено в провинции в силу своей дешевизны, 1 рубль в год.
Подписка на него, однако, знаменовала качественный рубеж в читательских запросах.
Прежде всего это был, конечно, переход с «копеечного» книжного бюджета, потолком которого была покупка дешевых народных брошюр и картинок в книжном ларьке на городском базаре или в книжной лавке уездного земства — на рублевый.
Но это был рубеж не только в материальном, но и в духовном смысле: даже в умеренной «Ниве», специально предназначенной для семейного чтения, начало публикации в 1899 году «Воскресения» Толстого было, скорее, исключением.
А «незабываемый, драгоценный» «Журнал для всех» имел совершенно иной уровень.
В нем печатались не адаптированные «под народ» материалы, а проза Чехова, поэзия Брюсова, Бальмонта, Блока, Бунина, Андрея Белого, давались очень серьезные обзоры С. Маковского по искусству и тому подобное.
Только после этим ступеньки у Коли могли появиться уже совсем профессиональные столичные «Весы», выписанные им в 1907 году на заработанные репетиторством и перепиской бумаг деньги.
Книжный круг чтения Коли обширен и поначалу очевидно бессистемен и всеяден.
«Я жил без опеки над чтением и читал все, что попадалось под руку«.
Можно отметить, впрочем, что ему по понятным причинам очень импонирует горячий демократиям В. Гюго.
Его подростковые впечатления, воспроизведенные полвека спустя с оттенком самоиронии: «Какие необыкновенные люди, Какие железные характеры!«
Позже появляется целеустремленность и выбор, побеждали истинные властители дум начала века.
Итак, не говоря уж о Пушкине, Лермонтове и Гоголе, это: Дефо, Гого, Эдгар По, Брет Гарт, Марк Твен, Чехов, Сенкевич, Гейне, Додэ, Эберс, А. К. Толстой, Тургенев, Лесков, Гаршнн, Короленко, Горький, Гофман, Бальзак, Буссенар, Золя, Стендаль, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Герцен, Кропоткин, Оскар Уайльд, Т. Манн, Гамсун, Джек Лондон, Честертон, Теккерей, Лев Толстой, Леонид Андреев, Бунин, Бальмонт, Блок, Брюсов, Андрей Белый.
Это лишь неполная выборка с разных страниц его воспоминании.
Не берусь таким же способом перечислять книги по искусству, потому что их не воспринимают умом, а «смотрят душой»,; для чего нужно иметь в себе Божий дар чувствования искусства.
Искусство, как известно, недостаточно просто «знать».
Отмечу только, что полюбившиеся картинки он начинает покупать на рынке еще семилетним мальчиком.
Позже, с переходом семьи к регулярной подписке на журналы, серьезным толчком стало знакомство с композициями Гюстава Доре к Библии в «Родине» и другие журнальные иллюстрации.
Затем ему удается познакомился с альбомом «Главные течения русской живописи» издательства «Гранат».
Колин отец выпросил это роскошное издание на три дня для сына у одного из заказчиков.
Наконец, на репетиторские деньги он сам выписывает себе «Историю русской живописи XIX века» Бенуа и «Историю живописи» Мутера, «Страницы художественной критики» С. Маковского, монографии о Дюрере, Боттичелли, Гойе, Россетти,, Клингере, Хадовецком, Монцеле, Ропсе, Бердслее.
А это уже серьезный поворот дела, свидетельствующий о совсем не дилетантском интересе к изобразительному искусству.
Чтение сделало его великим книжником.
В своих воспоминаниях он замечает: «Есть заветные книги, которые входят в жизнь каждого из нас как факты нашей собственной биографии».
По времени выхода книг пли первых журнальных публикаций он восстанавливал в памяти даты тех или иных важных для него событий.
И книги, «которые потрясали», книги, с которыми он навсегда оказался связан «памятью ума и сердца» — эти книги он физически помнил до мелочей, включая цвет обложки и характер шрифта: аккуратные томики библиотеки «Нивы», зеленоватые обложки и узкий шрифт пантелеевской серии западных классиков, желтенькие книжечки «Универсальной библиотеки» и так далее.
Отец в конце жизни мог сказать, где, когда и при каких обстоятельствах, даже если речь шла о годах Первой мировой войны, была приобретена та или иная значимая для него книга: в Риге, Воронеже, Харькове, Ростове.
Поэтому дома у него было заведено: предлагая гостю посмотреть какую-либо старую книгу, он непременно отправлял его сначала в ванную, помыть руки.
Там висело и специальное «книжное» полотенце.
Однажды, это была весна 1972 года, я привез его в тети к профессору А. И. Маркушевичу, известному математику и тоже великому книжнику, обладателю драгоценной коллекции книжных редкостей.
Было очень любопытно смотреть со стороны на встречу этих двух членов некоего тайного ордена, моментально нашедших общий язык.
Отец до последних своих лет выписывал все основные литературно-художественные журналы и журналы по искусству.
Не знаю, как бы он отнесся к нынешнему книжному половодью, увы, переполненному суррогатами.
Я имею в виду здесь не только содержание, но и вообще все то, что относится к культуре книги: бумагу, шрифт, внутреннюю архитектонику...
Н. В. Кузьмин был не просто иллюстратором — он был мастером книги в самом широком смысле этого слова.
Итак, журналы и кит и, это поначалу стихийное, но интенсивное самообразование, порожденное потребностями \ма и сердца, не Только способствовало становлению личности, но и вовлекло его властно в наполненный неуловимой и необъяснимой магией мир иной ЖИЗНИ, новый мир. мир прекрасного, мир творческого вдохновения. -О моя бедная, моя скудная, моя богатая, моя щедрая юность! Какие праздники одиноких восторгов пережинал я в те годы! Как горячи, как обжигающи были эти первые соприкосновения С искусством!.. Уже < мни эти глаза, которые смотрят на вас со старинных портретов: они снятся потом всю жизнь!* (♦Судьи и Венера*)
А может, это был одновременно способ путешествия воображением ип неведомым народам и странам - сильнейшая и неутоляемая потребность человека.
Смог ли бы он стать Художником, если бы ему еще подростком не открылся счастливый доступ к книгам и альбомам по искусству? Избрал бы он для себя п ЖИВОПИСИ имен но стезю иллюстратора, если бы он не имел возможности ощутить и полюбить мир образов художественной литературы во всем его богатстве и очаровании!' Я говорю здесь не ТОЛЬКО о его личных внутренних стремлениях-социальных и эстетических мотивах, по прежде всего о благоприятных внешних воам< >жноетях, которые помогли ему через сам< 'образование выйти за рамки народной культуры и войти в необъятно богатое пространство культуры профессиональной.
Здесь я бы добавил еще один источник соприкосновения с высоким искусством. Дело втом. что Коли Кузьмин был одарен также и музыкально. Он обладал неплохим дискантом и рано начал петь в церковном хоре. И это музыкальное участие в церковных службах - своего рода духовных концертах, исполнение музыки, написанной великими мастерами. не могло оставить его лишь формальным, бездумным участником происходящего. Поэтому в его воспоминаниях о детстве встречаются то лирические, то торжественные описания церковных праздников. Он с волнением вспоминает о
