в оглавление
«Труды Саратовской ученой архивной комиссии.
Сердобский научный кружок краеведения и уездный музей»


Стеклянный пруд

Заметки о работе с Т. А. Мавриной

Сила цвета, свежесть, свобода - первые и главные мои ощущения от живописи Мавриной. В каждом новом этюде она действительно вновь открывает мир — цветной и воздушный. Поражает бесконечная молодость глаза, вдохновенность, отсутствие усталости или отписки. Когда я впервые смотрел пейзажи Мавриной, особо удивляла — при таком широком мазке, свободном рисунке — узнаваемость. То и дело отмечал я про себя знакомые мотивы, родные места. Было ведь такое — и я стоял на бугре, с которого написан этюд. Вон тот дальний лес называется — «мишуковский», а речка внизу Сестра, и вон под теми вётлами лучше не ловить — коряги, ловить тут надо с лодки, да вон и лодка на рисунке, стоит над ямой, где берет язь. Я понимал, что таким образом подходить к искусству — наивно, но любовь к знакомому месту совсем не мешала радоваться живописи. На одном из пейзажей я узнал деревню Аносино, что в пяти километрах от Павловской слободы. Этюд написан прямо с дороги, и в правой части его изображен колокол, висящий на столбах с перекладиной, мимо которого я не раз проходил. В композиции колокол был важен, а как деталь очень украшал, утверждал пейзаж.

Прошлым летом я снова попал в Аносино и пошел поглядеть мавринский пейзаж. Он почти не изменился, а вот колокол пропал, остались только столбы с перекладиной. Я огорчился и в письме Татьяне Алексеевне написал, что пейзаж ее испорчен, колокол пропал, и что я решил найти его, выяснить его судьбу и историю. Маврина написала в ответном письме: «...В Аносине колокол, конечно, с колокольни Аносиной пустыни, она даже значится в памятниках архитектуры. Ротонда классического стиля, 1811 года, стены и надвратная церковь, остатки, того же времени... это было подсобное хозяйство Троице-Сергиевской Лавры... Остались в Аносине — грачиная роща, пейзаж да этот колокол...» Эти серьезные деловые строчки очень характерны для Мавриной. Ни в пейзажах своих, ни в письмах, она не пишет лишнего, только по-существу. Прочитав письмо, я лишний раз удивился тому, какая мощная подкладка знания и любви под одной лишь только деталью в картине. Колокол я нашел в одном дворе. Он и сейчас валяется там, за поленницей дров. В редком по красоте пейзаже «Суздаль ночью» слева от церкви Маврина изобразила три звезды. Угол наклона, расстояние между звездами и их яркость — все говорило о том, что это — «Пояс Ориона». Все-таки мне показалось странным — в условной, декоративной вещи, где не слишком-то проработаны и детали архитектуры, соблюдать такую точность в рисунке созвездия. Я даже подумал, что сходство с Орионом — случайность, и спросил Татьяну Алексеевну, что это за звезды.
— Созвездие Ориона. А в правом верхнем углу — Дракон.

В своих пейзажах, которые отличаются от книжной графики, художница создала собственную, мавринскую условность, в которой свобода и раскрепощенность легко соединяются с высокой точностью, как, впрочем, всегда бывало в творчестве больших художников. Мавриной можно подражать, но, мне кажется, это трудно. У подражателя не хватит духу больше, чем на два этюда. Чтобы писать как Маврина, нужно поддерживать в себе постоянное вдохновение, не расслабляться ни на секунду, ну, и, конечно, желательно иметь мавринский талант. По силе дарования, по философии и живописной концепции Маврина — из тех художников, которые создавали свою школу. Она, однако, школы не создала. И тут, конечно, дело в том, что Маврина — неповторима. Несмотря на очевидное увлечение художника импрессионистами, древней русской живописью, японской графикой, лубочной картинкой, творчество Мавриной явление исключительное. Когда о ее живописи говорят, что она началась с лубка или с увлечения Матиссом, меня это раздражает. Ей-богу, смешно: кажется подзаймись немного лубком или Матиссом и уж будешь — Маврина. Сила Мавриной в том, что, имея огромные знания, она всегда была собой, не боялась себя, не изменяла себе. Мне кажется, если б она даже не знала лубка и французской живописи, творчество ее было бы примерно таким же, и мы получили бы те же самые работы. Я всегда мечтал поработать с Мавриной, но сделать это было непросто. У Татьяны Алексеевны много дел, а книги современных писателей она почти никогда не иллюстрирует, предпочитая иметь дело с классикой и фольклором. Идея книжки, которая называется теперь «Стеклянный пруд», возникла не у меня и не у Мавриной. Ее задумала и предложила нам Леокадия Яковлевна Либет, наш редактор из издательства «Детская литература». Она видела пейзажи Мавриной, читала мои короткие рассказы о природе и заметила, что порой я пишу о тех самых местах, которые рисует Маврина.

Ей показалось, что эти работы могут составить книжку. Я пришел в восторг от такой возможности, а Татьяна Алексеевна отнеслась к моим рассказам вполне дружелюбно и, прочитав их, оставила на рукописи всевозможные пометки. Таких пометок я в жизни не видал, порой из них составлялись целые диалоги:
— Какое время года?
— Ночь?
— Видно, весна...
— А бывают чибисы ночью?
— Я не знаю...
— Нет у меня ночной воды!
— А бывают охотники при луне?
— Я не знаю...
— Чибис у меня есть!
— Только днем!
Я слышу мавринскую интонацию, ее голос, и невольно улыбаюсь: «Нет у меня ночной воды!» — и все дела.

Удивительно было, что почти ко всем рассказам Татьяна Алексеевна подобрала рисунки, предлагая порой до десятка вариантов. Конечно, работы эти не были прямой иллюстрацией, они сопутствовали рассказу, шли параллельно, а когда мы, в конце концов, собрали книжку, я понял, что вышло наоборот: рассказы сопутствуют рисункам — настолько сильна мавринская образность. Тут мне и пришлось как следует протрясти рассказы, очистить их от шелухи, решительно сократить количество метафор. Рядом с мавринской живописью метафоричная проза кажется разукрашенной и подобна пышному торту, который хочется съесть без остатка и сразу забыть о нем. Мне показалось, что надо сделать рассказы проще, лаконичней, не слишком отвлекать внимание читателя от рисунка. Появилась и работа другого рода, еще более интересная, неожиданная. Просматривая этюды, я порой огорчался, что вот этот, например, пейзаж — «Рыжие дубы» — не войдет в книжку. Нет у меня такого рассказа, никогда ничего не писал об осенних дубах. Но почему, собственно? Почему не писал? Разве не видел их никогда? Не замечал, как долго хранят они верность осени — уж снег кругом, а они всё берегут листья на своих ветвях? Странное дело — работы Мавриной показали мне, что тот или другой рассказ давно созрел, надо только записать его. Это было необычное ощущение, за которое я благодарен Татьяне Алексеевне. Маленький рассказ — «Березы». Вот его текст: «Медленно тает снег в березовой роще. Кажется, вместе с ним тают березы — все прозрачней березовая роща. От талого снега слаще становится березовый сок и светлеют, светлеют стволы, набираются снежной белизны, чтоб донести ее до новой зимы».
— Это варварство, — сказала Татьяна Алексеевна, прочитав рассказ.
— Как, то есть?
— Варварство: пить березовый сок, губить деревья.
— В рассказе об этом ни слова.
— Да ведь написано: «слаще становится березовый сок». Тут и захочется его попробовать.
Я вычеркнул березовый сок и поклялся больше никогда в жизни его не пить. На этом работа не кончилась. Через несколько дней Татьяна Алексеевна сказала, что рассказ слишком короток, по макету получается в книжке дыра, пустое место. Надо увеличить текст, немного «приписать». Это меня огорчило, втайне я слегка гордился краткостью текста, да ведь и сок березовый вычеркнул совсем недавно. Я решил ничего не «приписывать» и, не мудрствуя, попросил Татьяну Алексеевну что-нибудь на пустое место «пририсовать». Тут дело и зашло в тупик. Маврина не могла ничего «пририсовать», а я «приписать». Профессиональный литератор, читающий эти строчки, конечно, посмеется надо мной, дескать, да что уж такое приписать что ли трудно? Но у меня ничего не приписывалось, да и «Березы» надоели хуже горькой редьки. Месяц переговоров между редактором, художественным редактором и двумя авторами не дал результатов. Только на второй месяц проснулась у меня совесть, я решился написать совсем новый текст. Поздней осенью в березовой роще я встретил оранжевую лошадь. Верхом на ней ехал человек в зимней шапке, с топором за поясом. Встреча эта легла в основу нового рассказа — «Рыжая лошадь». Татьяна Алексеевна одобрила новый рассказ, но при этом заметила:
— Надо изменить название, выкинуть топор и зимнюю шапку.
Два слова — «Рыжая лошадь» по макету не влезают, а топора и зимней шапки нет на рисунке. Сами знаете, какой у нас читатель — не увидит на рисунке топора и шапки, сразу начнет письма писать.
Я заменил название, выкинул топор, поборолся немного за шапку и, в конце концов, махнул рукой. Так получился рассказ, который теперь называется «В березах», пожалуй, это название ничем не хуже «Рыжей лошади». Всегда с удовольствием и весельем вспоминаю я историю рассказа «Березы». Конечно, мне пришлось понервничать, поломать голову, да ведь в этом и состоит труд литератора. А Татьяна Алексеевна всегда была права, она видела книжку в целом, добивалась ее стройности. Мне жалко, что работа над книжкой кончилась, потому что делать книжки с Мавриной, это, конечно, — счастье. Впрочем, мы, кажется, начинаем думать о следующей.

Ю. И. Коваль
журнал «Детская литература», № 3, Москва, 1976 год

 


назадътитулъ далѣе