Но всем знаком порыв врожденный
Куда-то ввысь, туда, в зенит,
Когда из синевы бездонной
Песнь жаворонка зазвенит...
Гёте, «Фауст»
Мне было двенадцать лет, когда я впервые стал летать.
Во сне я летал часто, а на яву случилось это так.
Наша корова Рыжонка отбилась от стада и не пришла вечером домой.
Я пошел на реку ее искать.
Были прозрачные сумерки, в небе уже проклюнулись первые звезды.
Я шел по тропинке над обрывом. сверху мне был виден весь берег.
Я прошагал так с полчаса и наконец увидел внизу Рыжонку: она щипала траву между кустами лозняка.
Мне не захотелось идти долгим путем по тропинке к спуску, когда Рыжонка совсем рядом, вот она!
Я сгоряча прыгнул прямо с обрыва вниз и — полетел.
Бывает, и медведь летает... с кручи.
Но я полетел не как медведь, а как листок с дерева, когда его подхватит ветром.
Полетел и плавно опустился в кустах, даже не споткнулся.
Корова подняла голову и вылупила на меня глаза в удивлении: откуда я вдруг взялся?
Да я и сам удивился: вот так чудо!
Совсем уже стемнело.
Я выломал хворостину и погнал Рыжонку домой.
Мне всегда казалось, что человек может летать, надо только сделать какое-то усилие — и полетишь.
Во сне это кажется так просто — летаешь и совсем не удивляешься этому.
И сейчас вот во всем теле осталось ощущение полета, но летал я или не летал?
Никто меня не видел.
Все казалось сном.
На другой день к вечеру я пошел на то же место с моим другом Федей Щегольковым.
Мы шли и пели песни. У меня был дискант, у Феди альт.
Мы спели «Из-за острова на стрежень», «Ах ты воля, моя воля», потом Федя затянул свою любимую, деревенскую, со всеми охами и ахами, как пели ее на деревне: «Мальчишечка, да ох, бедняжечка, да он склонил свою, да эх, головушку...».
Потом мы декламировали взапуски «Русь» Никитина:
Под большим шатром голубых небес
Вижу — даль степей зеленеется,
И на гранях их, выше темных туч
Цепи гор стоят великанами ...—
вопили мы в два голоса задолго до того, как профессор Сережников придумал свою «хоровую декламацию».
Федя и сам стихи сочинял : «Узник», «Моление о чаше» — про Христа в Гефсиманском саду.
Про Христа было так:
Над горою Елеонскою
Опустился мрак ночной.
И не слышно ржанья конского —
Всюду тишина, покой.
Лишь за дальними пригорками
Песня грустная слышна,
Да глядит глазами зоркими
С неба полная луна.
Луна с «глазами зоркими» осталась в моей памяти и доныне.
Конец стихотворения я забыл.
Федя учился хорошо: по русскому языку у него была пятерка и сочинения он писал на «отлично«, только вот по математике у него успехи были не ахти.
Он и рисовал недурно — срисовал карандашом портрет Чарльза Дарвина, получилось очень похоже.
И подписал внизу: Чарльз Даравин!
Я говорю:
— Не Даравин, а Дарвин, это же английский ученый, он придумал, что человек произошел от обезьяны.
Федя:
— А я и не знал, кто это, просто понравился — симпатичный старик с седою бородой, я и нарисовал.
Но в чем Федя был действительно молодец — он знал множество стихов наизусть.
Очень любил стихи.
На юбилее Жуковского в школе он декламировал публично «Безбрежное море, лазурное море, стою очарован над бездной твоей».
В прошлом году было целых два юбилея — сперва Жуковского, потом Гоголя.
Из округа прислали в наше училище кантату — слова и музыку, — и мы пели ее на юбилейном вечере перед портретом Гоголя:
Перед именем твоим
Мы склонились, Гоголь вдохновенный!..
На этом юбилее и я читал публично: «Чуден Днепр при тихой погоде...».
Федя декламировал: laquo;Эх, тройка, птица тройка!raquo;
Я Феде не сказал ни слова про свой вчерашний полет, хотел его удивить.
Подошел к обрыву и — гоп! — прыгнул, на этот раз еще дальше.
Летел прямо как бумажный голубь.
Я думал, что Федя удивится, а он прыгнул тоже и опустился со мною рядом.
—Разве ты умеешь?
—Я уже с прошлого года летаю.
—А чего ж молчал?
—Боялся признаться — скажут: хвастун, хвальбишка.
Мы стали прыгать и раз от разу — все дальше, все лучше.
— Пойдем прыгать с горы за мельницей, — предложил Федя, — там выше.
По крутой тропинке мы взобрались на гору.
На верху горы были когда-то каменоломни.
Ногам было колко от щебня.
Пахло полынью, которая пробивалась между камешками.
Федя сказал: «Гляди!» — подпрыгнул, плавно, как птица в парении, перемахнул через реку и опустился на том берегу.
Вот это здорово!
Он мне крикнул оттуда: «Эй!»
Я едва различал в темноте его белую рубашку.
Мне стало чуть страшно, но я пересилил свой страх, прыгнул, кое-как дотянул все-таки и опустился босыми ногами в мелководье у самого берега.
Мы бегом перебежали через плотину, взобрались в гору и снова прыгали.
С третьего раза я уже лихо перелетал вслед за Федей через реку, и мы опускались один за другим на той стороне реки на белых песках, заросших лопухами.
Жутко и весело было нестись в темноте по воздуху — в небе первые звезды, справа — низко над горизонтом, на красной полоске зари, молодой месяц, теплый ветер овевает лицо и шевелит волосы.
Мы немножко сошли с ума, всё бегали в гору и всё летали, пока не вымотались в конец.
Наверно, было уже за полночь, когда мы очнулись, вспомнили, что поздно, и побежали домой.
Теперь мы стали ходить на нашу полынную гору каждый вечер.
Мы, конечно, дивились и радовались тому, что стали летать, но никогда об
этом не говорили друг с другом и не очень над этим раздумывали: мало ли еще какое может привалить в жизни счастье!
Вероятно даже, что и не мы одни, и не мы первые — летают и другие, но вот так же, как и мы, таятся, секретничают, никому ничего не рассказывают.
Нам с Федей повезло, ну и помалкивай, дают — бери, а бьют — беги.
Самое, пожалуй, удивительное в этих чудесах было то, что все давалось нам без усилий или с самыми малыми усилиями, словно мы когда-то, давно уже, умели летать, а теперь только вспоминаем.
Все получалось так просто, будто по щучьему велению.
Сперва мы, например, не умели долго держаться в воздухе, потом научились.
Во время полета земля тянет к себе, и мало-помалу начинаешь терять высоту.
Надо об этом помнить и время от времени подтягиваться: сделать некоторое усилие и подпрыгнуть в воздухе раз-другой.
Это совсем не трудно, только не надо забывать, а то когда зазеваешься — спустишься низко и земля уже вот она, то невольно теряешься, не успеваешь подтянуться.
н тогда уж делать нечего — опускаешься, где попало.
А прямо с земли мы так и не научились взлетать, приходилось в темноте снова шагать к своей горе, иногда довольно далеко.
Все эти дни я жил в каком-то радостном тумане и просыпался утром с ликующей мыслью о наших ночных полетах.
Днем мы летать боялись, чтобы не увидал кто и не наябедничал бы.
А то еще чего доброго станут бросаться камнями, станут дразниться как-нибудь вроде:
Летуны, летуны,
Чертовы колдуны!
А вот по ночам — какое это было блаженство летать над широкой рекой, потом над лесом, над полями и лугами, где кричали дергачи;
было далеко видно, как с колокольни: на горизонте огоньки полустанка, вот отмель, где мы ловили раков, озеро, заросшее камышами;
снизу идут теплые токи нагретой за день земли, запахи трав, реки, леса, оврагов, где цвела в ту пору медуница; над нами прозрачная звездная ночь, тишина...
Никогда потом я не был ближе к звездам, как в те летние ночи.
Зимою мы с Ф едей увлекались книгой Клейна &lawquo;Астрономические вечера» и теперь каждую ночь угадывали в небе знакомые созвездия.
Над нами сиял Млечный Путь, как осенняя дорога на мельницу, побелевшая
от мучной пыли, мерцала голубая царственная Вега, перед нами — Волопас с Арктуром, выше — Кассиопея, Северный Венец, ковши двух Медведиц — Большой и Малой, у горизонта Капелла в созвездии Возничего, Дева, Скорпион, Змееносец.
Нам было приятно знать все эти названия и чувствовать себя мореплавателями, узнававшими свой путь по звездам.
Каждый человек летал во сне, тоже ведь удивительно и непонятно, откуда взялись эти сны?, и помнит свое чувство счастья и тор жества при пробуждении, поэтому всякий может себе представить, до чего же это хорошо — летать наяву!
Летали мы в местах безлюдных, избегая людей, и разговаривали шепотом, чтобы не услышал с земли какой-нибудь случайный охотник или рыболов.
Теперь мы научились даже парить на одном месте, только недолго, потому что сразу же начинаешь снижаться и приходится подпрыгивать в воздухе несколько раз, чтобы подняться на прежнюю высоту.
Как-то само собой выработались правила полета: одежда самая легкая — рубашка, штаны, ночи летом у нас теплые, никакой обуви:ноги босые; мы снимали с себя даже школьные ремни с тяжелой медной пряжкой и подпоясывались веревочкой.
Из карманов все лишнее вон, даже перочинный ножик и тот тянет книзу.
И уж разум имеется — нельзя набивать карманы яблоками или семечками и во время полета поплевывать шелухою сверху.
Обычное положение тела в полете такое же, как у лягушки в воде — наклон вперед, ноги вытянуты носками вниз, руки в локтях полусогнуты.
Иногда, подобно тому, как на коньках при разбеге приседаешь, и тут в полете мы поджимали ноги, согнув их в коленях и обхватив руками, поза, которую я увидал потом на офорте Гойи у летящей ведьмы.
Ремни с пряжкой, фуражки и содержимое карманов мы оставяли на горе, прятали в ямах старых заброшенных каменоломен и всякий раз возвращались на то же место, откуда начинали полет.
Над городом мы летать не отваживались, а скромно шли пешком и, будто по взаимному уговору, о полетах наших никогда не разговаривали, точно и не мы летали только что.
Но однажды Федя вдруг сказал:
— А не грех это?
— Какой там еще грех?
Вот чепуха какая!
Тут надо сказать, что Федя вырос в семействе воинствующего православия.
В их селе было три церкви: православная, единоверческая и старообрядческая моленная.
Испокон веку здесь кипели религиозные распри.
Православные называли старообрядцев «калугурами» и смеялись над их калугурской верой: над их двоеперстием, над их брезгливым обычаем не есть и не пить из посуды «никониан».
Староверы же называли православных «щепотниками» и «табачниками».
Однажды ночью злые шутники сломали замок в старообрядческой моленной и на самом видном месте посреди помещения поставили ящик, в который положили дохлого теленка, а потом поутру распустили слух, что у калугуров объявились мощи «святого Телентия».
По этому случаю сочинены были стишки, которые разошлись по всему уезду:
Как в моленной калугурской
Чудо славная стряслась,
И откуда ни возьмися
К ним гробница принеслась.
Та гробница не пустая —
Со Телентием святым!
Возгордились калуrуры
Происшествием таким ... —
и так далее в том же духе.
— Ох, и обозлились калугуры на нас, — вспоминал Федя. — Они почему-то считали, что все это Щегольковы затеяли.
Из-за деда, надо думать: он с ними часто цапался.
Ихний начетчик Амос Лушников встретил папашу и говорит: «Ну, Иван, мы тебе это дело припомним!
Не жить тебе рядом с нами!»
Через это и пришлось папаше к Асееву в приказчики наниматься и в Куракино переезжать.
В селе часто происходили споры о вере.
Федин дед знал писание и славился как искусный спорщик против калугурских начетчиков.
Поэтому Федя с младых лет запомнил множество библейских текстов, был замечен в классе нашим законоучителем попом Василием и привлечен им к службе в церкви.
Облаченный в парчовый стихарь, Федя во время обедни прислуживал в алтаре, подавал кадило и гасил свечи в подсвечниках перед иконами.
А я в это же время пел в церковном хоре дискантом и даже получал за то «жалованье« — пятнадцать копеек в месяц, не считая медяков, которые перепадали нам, мальчишкам из хора, на свадьбах и при отпевании покойников.
Я тоже рос в богомольной семье, где строго соблюдались все постные дни и съесть в среду или пятницу яйцо считалось большим грехом, где полагалось по субботам ходить ко всенощной, а по воскресеньям — к ранней обедне, где ежегодно в великий пост все говели,
исповедовались и причащались святых тайн, где ежедневно по утрам и вечерам каждый шептал перед образами утренние и вечерние молитвы, где освященная вода хранилась в бутылочке и употреблялась как первое и испытанное средство при всяких болезнях.
На сомнения Феди я ответил беспечно: «Чепуха!»
Но я и сам не был спокоен, и меня тоже одолевали сомнения.
Что ни говори, а ведь наши ночные полеты — это какое-то колдовство!
Я перечитал у Гоголя «Ночь перед рождеством» — о полетах кузнеца Вакулы и «Гусара» Пушкина:
«Стремглав лечу, лечу, лечу, куда не помню и не знаю...»
Нет, все это — поэтические вымыслы, а у нас не так, совсем по-иному.
Возвращаясь по ночам домой, я находил на столе стакан молока и кусок булки, оставленные мамой, и съедал все с жадностью, так как был голоден.
По постным дням, в среду и пятницу, вместо молока мне оставлялась пара яблок или кусок арбуза с ломтем хлеба.
А с 1 августа начался двухнедельный успенский пост, и скоромная пища с нашего стола совсем исчезла, и даже яблочные пироги пеклись на постном масле.
Спал я на открытой галерейке и, засыпая, видел над собою звезды.
Перед сном я не забывал читать молитвы «на сон грядущим» — Царю Небесному, Пресвятой Троице, Ангелу-Хранителю, который невидимо приставлен сторожем к каждому человеку, чтобы охранять его от козней дьявола.
Я шептал молитву и, переложив на ангела заботу о моих грехах, засыпал с легким сердцем.
А проснувшись поутру, думал: а может быть, эти наши летания что-то ненормальное, вроде лунатизма?
Про себя-то я знал, что я лунатик.
Отец не раз говорил утром: «А ты опять гулял ночью, я тебя поймал и уложил, помнишь?»
Нет, я ничего не помнил.
В «Ниве» была картинка «Сомнамбула» — девушка в одной рубашке идет, освещенная луной, с закрытыми глазами высоко по краю крыши; очень страшно смотреть.
Если ее окликнуть и разбудить — она упадет и разобьется.
Может быть, и нас ежели окликнуть с земли во время нашего летания, то мы тоже шлепнемся вниз?
Наступал день, и я забывал о своих тревогах за чтением романов Виктора Гюго.
Тем летом я проглотил запоем «Тружеников моря», «Человека, который смеется», «Отверженных».
Какие волнующие картины, какие необыкновенные люди, какие железные характеры!
Озноб пробегал по спине, когда осьминог обвивал Жиллиата своими страшными щупальцами, или когда Гуинплен произносил в палате лордов свою обличи-
тельную речь, или когда студенты под предводительством Анжольраса сражались на баррикадах и все были убиты, кроме Мариуса, которого спас Жан Вальжан, протащив через подземелья парижской клоаки.
Федя тоже был азартный читатель, но ему больше всех писателей нравился Майн-Рид, особенно «Всадник без головы».
