Н. В. Кузьмин, Штрих и слово, Любимый автор

Как-то «Клуб любителей книги» в «Литературной газете» затеял среди художников-иллюстраторов опрос: «Кто ваш любимый писатель?» Было бы хорошо и просто, если бы я мог ответить, что вот, мол, мой любимый автор Пушкин, или Достоевский, или Бальзак, а почему — тому следуют пояснительные пункты. Но когда я стал спрашивать себя, кто же в самом деле этот мой любимый и единственный, то выяснилось, неожиданно для меня самого, что я по совести ни одному автору не могу вручить «яблоко предпочтения», но что есть очень много авторов и много книг, которые меня потрясали, которыми я жил и с которыми я навсегда связан памятью ума и сердца. Благодарная память сохранила даже внешний вид этих книжек: зеленоватые обложки и узкий шрифт пантелеевской серии западных классиков — Гофмана, Бальзака, По, Марка Твена, Золя, иллюстрированный Гюго в приложениях к журналу «Вокруг света», томики библиотеки «Нивы», которые познакомили дореволюционную провинцию с Тургеневым, Достоевским, Лесковым, Чеховым; желтенькие книжечки «Универсальной библиотеки», издававшей Уайльда, Гамсуна, Т. Манна, Честертона. Помню тонкую тетрадку в серой обложке «Журнала для всех», где напечатана была «Невеста» Чехова, и затрепанный том «Красного и черного» из платной библиотеки, открывший мне впервые мир Стендаля. Я и сейчас, на склоне лет, сохранил надежду, что, может быть, не раз «над вымыслом слезами обольюсь» и что далеко еще не закончен мой список любимых книг и новых, мне не ведомых имен. И даже теперь уже на пройденных тропах случаются иногда нечаянные радости от заново прочитанных и заново перечувствованных книг. Я вот много раз читал и, казалось мне, хорошо знал Салтыкова-Щедрина, по только совсем недавно воспринял его по-иному, не привычно уважительно, а с горячим читательским сочувствием, с чувством живого восхищения перед его удивительным словесным мастерством и его горькой фантазией. И, должен отметить это, заставил меня заново пережить Щедрина удивительный «Щедринский словарь» Ольминского — эта книга-памятник большой любви автора к нашему великому сатирику. Хвала таким читателям-однолюбам, рыцарям одного имени, которому они остаются верными на всю жизнь! Их пыл и увлеченность зажигают и нас, других читателей, зачастую невнимательных и равнодушных. С великою благодарностью вспоминаю я имена пушкинистов: сдержанно-рассудительного В. В. Вересаева и пламенно-неистового М. А. Цявловского, чьи книги и беседы были для меня бесценной школой постижения великого поэта.
Было бы идеально, если бы художники иллюстрировали только своих любимых авторов. К сожалению, такое оптимальное стечение обстоятельств случается не часто. Великий Домье иллюстрировал чаще всего произведения литературных букашек, а наш Репин делал рисунки к литературной стряпне своей жены НордманСеверовой, вместо того чтобы иллюстрировать Пушкина, Гоголя, Толстого. Ремесло иллюстратора иногда сравнивают с профессией актера: и тот и другой должны обладать способностью перевоплощаться по воле автора. Большой актер может и маленькую роль сделать значительной. А большой художник однажды — на моей памяти — своими великолепными рисунками вдохнул жизнь фантому, литературной мистификации: Черубине де Габриак. Торжественная пышность оформления утверждала подлинность существования некоей поэтессы с аристократической испанской фамилией, католички в модерн-стиле, маски, под которой скрывались М. Волошин и Е. Дмитриева *. За исключением того горестного в моей биографии периода, когда я, заподозренный в «фармазонстве», то бишь в «формализме», был отлучен от большой литературы и делал в издательствах лишь то, что мне перепадало, — я всегда иллюстрировал только любимых авторов. Но дело в том, что иллюстратор, как и актер, обязан влюбиться в свою роль, даже самую маленькую, чтобы сыграть ее наилучшим образом. Нужно вчитаться, нужно вникнуть, надо вжиться в образы, и случается, что автор, сосватанный иллюстратору по издательскому расчету, становится «любимым автором» **.
Целыми месяцами длится жизнь в духовной атмосфере произведения, которым вы заняты. Если эта атмосфера мрачная, у вас портится характер. С утра до вечера идет внутренняя работа возникновения и смены образов. Вы десятки раз возвращаетесь к тексту, и порою от такого пристального чтения рушатся писательские репутации! От чтения «вдоль и поперек» в произведении обнаруживаются черты, бывшие дотоле скрытыми, вы получаете доступ в творческую лабораторию писателя, становитесь, можно сказать, «участником в деле». Этот необходимый для иллюстратора способ медленного чтения мог бы быть, надо думать, недурным методом и в литературной учебе.

* Черубин а де Габриак, Стихи, журнал «Аполлон», № 10, 1910 год
** Катарина Причард спросила у Сары Бернар: — Какая роль самая любимая у вас, мадам? — Все роли у меня любимые, когда я их исполняю , — ответила Сара Бернар. — В эти минуты я сама только частица того, что играю. Вот и все. «Катарина Сусанна Причард . У божественной Сары», журнал «Огонек», № 50, 1963 год